Проснувшись в состоянии легкой притупленности в начале седьмого часа утра, Мироныч (имя никакого значения для повествования не имеет), человек старой формации, действительный член Академии наук, профессор, решил выйти на балкон, чтобы покурить. В эту квартиру он переехал вчера, приехав из Англии, где вел в университете курс прикладной математики. Предлагали в новом микрорайоне, но ему был мил старый Новосибирск. И, хотя квартира оказалась в новой двенадцатиэтажке, это ничего. Главное, что ностальгия дергала обвисшие лохмотья воспоминаний.
Первая же затяжка стерла различия между безразличием и анабиозом, и Мироныч стал вялым взглядом рассматривать посветлевшие окрестности. Таким взглядом наблюдают за похоронами неизвестных людей и смотрят в окно поезда, сидя лицом против движения. Некую эфирность состоянию академика добавляли ещё не выветрившиеся пары, которыми вчера клубился его, совмещенный с новосельем, юбилейный вечер.
Ночью пытался пойти дождь. Тужился, тужился, но ничего кроме сита с неба выдавить не смог. Да и сито под утро иссякло. Дороги и тротуары к часу пробуждения Мироныча успели высохнуть, и лишь там, где асфальт был посечен трещинами, сохранились влажные полосы. И теперь эти швы проступали по серому - черным, украшая старые тротуары кельтскими узорами. Любоваться ими Мироныч начал от улицы Советской. Вёл взглядом, восхищаясь так, как восхищался бы узорами на стекле в крещенские морозы. Смотрел и сожалел, что вскоре вся эта красота высохнет, и не успеют полюбоваться этим чудом люди. Мироныч восхищался красотой непредсказуемых линий до тех пор, пока взгляд его, скользящий по серым городским тропинкам, не доехал до дома напротив. Там взгляд замер и чуть остекленел. Такой взгляд ещё нельзя разбить, но оцарапаться о него уже можно.
Он стоял на балконе девятого этажа с дотлевшей до самого фильтра сигареткой и через дорогу, у дома напротив, читал ясно проступающее мокрыми швами тротуара слово из трёх букв. Ещё секунду глаз радовался, видя хитросплетения узоров, замысловатости завихрушек, японские иероглифы, в общем, все, что проступает после дождя на просыхающем, двадцать лет назад накатанном и теперь потрескавшемся тротуаре. А тут – нате. Первым делом в Мироныча закралось подозрение, что это кто-то из откровенно хулиганских побуждений написал кузбасс-лаком, пока он спал. Очень уж не похоже слово было на случайность, вызванную неграмотностью природы: три равноудаленные друг от друга, правильной формы буквы. С другой стороны, хотел бы кто написать из смертных, над последней буквой слова он непременно поставил бы знак кратка. Впрочем, без этого знака надпись на асфальте выглядела ещё более зловеще, поскольку обращалась не к одному лицу, а ко всему человечеству.
Это было безобразие. Ещё хуже чем «Катюша, я тебя люблю!», написанное известкой вдоль всей дороги в прошлом году на старой квартире. Пока авторезина не стерла это сообщение, Мироныч нервничал и недоедал суп. Сейчас же в окне было даже не безобразие, а возмутительное пиршество сатанизма. Слово высохнет, но завтра, или, скажем, послезавтра, снова польёт. И что, с утра пораньше и каждый день теперь, выглядывая в окно, чтобы встретить лицом первые лучи солнца, питаясь энергией от них и благодатью, хочешь не хочешь, читать? Душа Мироныча покрылась перхотью. Да, годы идут. Силы уже не те, жена молода и откровенно скучает. Но разве можно так безжалостно?
Натянув трико и майку, он разыскал в прихожей топор и вышел на улицу.
Никаких проблем. Если немного постучать, добавив пару линий, буквы исказятся до неузнаваемости. Следовательно, думал Мироныч, не прочитается и слово. Перейдя с ломом дорогу, Мироныч стал размышлять, где добавить линии. По всему выходило, что букву «У» нужно переделать в «Х». И в этом случает троебуквие потеряет способность к самоидентификации. Асфальтные швы ещё не просохли, поэтому нужно было торопиться. Прицелившись, Мироныч рубанул букву «У» посередине, как вчера рубил мясо для праздника.
- Очень хорошо, - раздалось за его спиной, и сначала Мироныч решил, что ему послышалось. Выпито вчера было немало, да и наступивший седьмой десяток всё чаще даёт о себе знать.
А потому, перехвативши топор поудобнее, Мироныч ещё раз рубанул асфальт.
- Я говорю – очень хорошо.
Природа никогда не повторяется в шутках – это Миронычу, человеку глубоко образованному, было известно хорошо. Обернувшись, он увидел молодого человека лет двадцати пяти-тридцати. На двадцать пять указывала стильная легкая куртка и младенческое выражение лица, подпорченное редкими, цвета турецкого золота, словно обесцвеченными, усиками. Пятерку к этому сроку добавляли форменные брюки и похожая на милицейскую фуражка под мышкой.
- И, самое главное, ровно как, - похвалил молодой человек, обратив взор долу.
Неправильно поняв услышанное, Мироныч раздраженно пожурил:
- Вы бы лучше помогли. Здоровый, как конь, а старик рубит.
- Старик не рубит, старик жжёт. – Сказал молодой человек. - Но вы жжёте не в том месте. Нужно вон там… - он показал, где. - Запятую над последней буквой.
- Что за пастушество? – вскипел Мироныч. – Запятую над буквой…
- С утра пораньше, значит, завело?
- По улице скоро пойдут дети, а я ещё не кончил.
- Вот это, именно это, меня и тревожит.
- А если тревожит, то возьмите из рук старика топор и сделайте то, что должны!
- Я могу узнать где вы живете? – спросил молодой человек, с отвратительным визгом расстегивая свою папку и косясь на порядком изношенные академические тапки.
Мироныч хищно прищурился и опер руки в бока. Топор грохнул о тротуар.
- А я кем я, позвольте, имею честь?
- С участковым. Но для вас, как я уже догадался, это не имеет никакого значения. Фамилия?
Лицо Мироныча стало покрываться молочным цветом. Поскольку стремительных извинений не последовало, оно стало багроветь. В свете вчерашних поздравлений и сообщении президента РАН о скором награждении Мироныча Госпремией в Кремлевском дворце (факс прибыл), вопрос прозвучал как богохульство.
- Послушайте, юноша… - слова из уст Мироныча вылетали с таким звуком, как будто он жевал сухие ветки. – Я академик, преподаю в Оксфорде.
- Простите, - выдохнул молодой человек, и Мироныч почти сделал это, но юноша всё испортил, - сэр. – А потом вдруг заговорил по-английски: - Вот из ё…
И стал думать. Минута тянулась мучительно долго.
- Нэйм? – наконец-то не выдержал, прищуриваясь и собирая волю в кулак, Мироныч.
- Точно! – обрадовался молодой человек, ткнув Мироныча в грудь ручкой. – Нейм!
- Май нейм из Филаретов. На конце – «в», - стиснув зубы, зачем-то решил добавить Мироныч.
- Сколько вы выпили, гражданин Филаретов с «в» на конце?
- Я что, за рулем?
- Чисто из любопытства. Я хочу знать, сколько нужно человеку с седой головой выпить, чтобы взять лом и начать эту работу.
- А в чём, собственно, претензия? – посерьезнел Мироныч. – Тоже так, чисто из любопытства.
- Нет, ну мне интересно, - певучим голоском запел участковый, - что может заставить пожилого мужчину, не алкоголика – по лицу видно… но только по лицу… выйти в майке и тапках на улицу… с топором… И начать чеканку.
- Я спрашиваю, в чем претензия.
- В том, что человеку ваших лет нужно удить карася на Оби, а не мстить окружающим за бесцельно прожитые годы.
- За бесцельно прож... Сопляк.
- Короче, бери топор, пошли в отдел.
В отделе молодой человек усадил Мироныча на лавку в дежурном помещении, и сержант за столом, зевая так, словно собирался разорвать не только рот, но и уши, стал писать в протоколе: «Бегал по улице в пьяном виде с топором, приставал к прохожим…» Молодой человек вернулся и протокол переписал. Но это меняло только формальную сторону дела, объективно же выходило всё то же «мелкое хулиганство» с теми же сутками и рублями. Мироныч потребовал адвоката. Адвоката не дали, дали начальника отдела.
- Был на улице? – спросил тот, попутно делая ещё два дела.
Был, признался Мироныч.
- Был пьян?
Определенности в ответе Мироныч не обещал. Так как всё относительно. Подполковник должен это знать.
- С топором был?
- Да, с топором. А чем я должен асфальт рубить, по-вашему?